I.
- А ты меня любишь?
Убегающий фиалковый взгляд Юли был неопределенным, какой — то густой микс разнообразных выражений, здесь было любопытство, настороженность, лукавство и подозрительность. Да, именно подозрительность,она словно хотела меня испытать, но заранее допускала, что я не оправдаю ее надежд.
Я подумал и сказал:
- Конечно.
- А на что ты готов ради меня?
- Жизнь готов отдать, - теперь я уже не задумывался.
- Все так говорят, а потом не могут даже у метро встретить. Или вот еще: не прощают даже легкого флирта.
- Ты считаешь, что любовь это прощение всего, даже измены?
Она как — то странно поежилась и нахохлилась, как воробей на морозе. Она ничего не ответила, увела взгляд куда — то еще дальше, а я пропустил свои руки ей подмышки, крепко прижал ее теплое и такое дорогое мне тело к себе, зарылся носом куда — то ей в волосы и в ухо и с наслаждением дышал ею.
Потом она красила ногти, потом мы смотрели какой — то фильм на ноутбуке, а потом она сказала:
- А ты знаешь, у меня появился шанс поступить в Суриковский институт в этом году.
- Как это? - Насторожился я, - вступительные экзамены ведь прошли.
- А у Альберта Матвеевича в Сурке же есть крутые связи. Обещал меня туда пропихнуть.
Ох уж этот Альберт Матвеевич, уж который раз я слышу о нем. Юля неплохо рисовала, мечтала стать художницей, ходила на какие — то курсы по живописи, а Альберт — Мольберт, то ли заведовал ими, то ли их спонсировал, словом как — то там кураторствовал, считал мою молодую жену очень талантливой и всяко ее поощрял.
Для меня эта была какая — то мутная история Юлиного хобби, с начинающими художниками, мастерскими, натурщицами и натурщицами, вещественным проявлением которой были кисти, краски, готовые рисунки и наброски жены, которые во множестве хранились у нас дома, значительную часть из них она как раз и написала на тех самых кружках.
- А кто он этот Альберт, расскажи подробнее, мне интересно? - Подвинулся я к ней.
- Подробностей я сама не знаю, он мужчина с деньгами и чутьем, продвигает молодые дарования и художникам дает путевку в жизнь. Вот ты слышал о Дмитрии Черникове?
Я скомкал губы и растерянно пожал плечами.
- Вот видишь, а это знаменитый художник, у него сейчас выставка в Париже. А Дарью Владимирскую знаешь?
Я не знал никакую такую Дарью, но, со слов моей любимой, она тоже была крайне известна, она автор мирового шедевра живописи «Грядка мяты» и владеет галерей в Черногории. И всех этих богомазов, конечно же проявил всемогущий Альберт Матвеевич.
- А еще Альберта любят женщины, бывают даже такие, которые платят, чтобы переспать с ним, - зачем — то сказала моя очаровательная супруга с придыханием, почти что шепотом.
Я опустил веки и попробовал представить этого героя - любовника. Выходил какой — то лощеный, субтильный щеголь, почему — то с запущенными как у Пушкина пламенно - рыжими бакенбардами, в белоснежной сорочке и черной бабочке, на фоне сияющего иссиня — черного Мерса.
Я тоже поежился и тихонько засмеялся. Благоверная больно толкнула меня локтем:
- Ты чего?
- Просто.
- Так не честно, сам смеется, а мне не рассказывает.
- Ну, я представил себя колесом Лексуса, - ляпнул я первое, что пришло в голову, - правым.
Ее глаза вспыхнули интересом:
- Расскажи, расскажи, как это?
- Да очень просто. Вот я круглый, обтянутый резиной, сбоку в меня входит ось, ее литая, железная головка сидит глубоко внутри меня, прямо в моем сердце, от чего у меня под языком вечный привкус железа. Я чувствую тяжесть автомобиля, но меня от нее страхует рессора, поэтому я свободен. Когда машина трогается, мне больно от трещин и камешков, которые впиваются в мою мясистую шину, глубоко забиваются в ее волнистый, синхронный узор, но по мере набора скорости, боль проходит, и когда авто летит по трассе на всей скорости, мне легко и радостно - я уже не чувствую дороги.
Юля крепко сжала мою руку, близко заглянула мне в глаза, словно смотрела сквозь меня, даже с каким — то подозрением:
- Удивительно! И как ты можешь это все чувствовать?!
- Ну, это же так просто.
- А вот если, допустим, ты левое колесо, тогда как?
- Да почти все так — же, только ось входит в меня справа, и солнце утром я вижу первым, поскольку хозяин паркует машину левым боком на восток, при таком положении противоположное правое колесо утром долго находится в тени и страшно завидует мне.
Юля вздохнула, надолго задумалась, подперев рукой голову, наконец вскинула глаза и сказала:
- А знаешь, я решила писать его портрет.
- Кого?!
- Альберта Матвеевича, - и, не дожидаясь полного проявления моей реакции, бесстрастной скороговоркой пробубнила:
- Ну, во — первых, должна же я его как — то отблагодарить.
- А во — вторых?
- Он колоритный персонаж, для портрета — самое то. Ну, и пусть убедится, что в институт он пихает не абы — кого, а настоящее дарование в моем лице.
- Вот пусть он тебя сначала пристроит в твой Сурок, а потом ты его и напишешь.
- Нет, я с ним уже условилась. Я не имею права его разочаровывать, - почти грубо отрезала она, и я понял, что портрет — дело решенное.
Жена предложила мне поехать с ней в подмосковное имение этого Мольберта, где должен был состояться ее момент живописи.
II.
Поместье мецената, это, собственно, был здоровенный кусок тщательно вычесанного леса, по периметру окруженный высоченным забором из светлого кирпича цвета какао на молоке. На поляне высился навороченный особняк, крыльцо которого сходило прямо в лес.
Мощеные дорожки, банный комплекс, летняя кухня, барбекю — шмарбекю и множество другой хрени, в которой я мало разбираюсь.
Трава все еще радовала глаз своей сочной, изумрудной зеленью, сквозь кроны берез были продеты радужные, солнечные лучи, косо упирающиеся в поляны. Все, что проходило сквозь эти лучи принимало яркий, белый цвет — трава, лица, пылинки, завитки дыма.
Пели птицы, аппетитно тянуло горьковатым дымком костра.
Альберт оказался низкорослым, кряжистым стариком с окладистой, седой бородой, почему - то в плоской, полосатой, типа тюремной, шапочке на голове.
Его вполне можно было приять за инженера радиоэлектронного завода на пенсии или бухгалтера дачного кооператива. Я даже сначала подумал, что это садовник, но по тому в какой милой улыбке расплылась моя благоверная при виде этого Черномора, понял, что это тот самый Мальберт и есть, он же хозяин всего этого лесного урочища.
Тип был хмурым, малоприветливым, к тому же он имел какую — то странную привычку ходить кругами вокруг, словно оценивал нас со всех сторон, а при знакомстве это крайне неудобно. Ну действительно, не будешь же всякий раз поворачиваться на его голос, который раздавался то справа, то слева, то спереди, то сзади.
Я надеялся, что этот бирюк пригласит нас в дом, напоет крепким кофе, что с дороги было бы очень кстати, расскажет что — нибудь веселое для разрядки, но он по большей части был молчалив, словно сосредоточен на какой - то своей крепкой думке.
Кроме него людей здесь не было, во всяком случае мы их не видели, и Юлия на площадке начала деловито ставить свой мольберт, свет, с ее слов, был вполне подходящий.
Здесь же был накрыт небольшой столик с фруктами и разноцветными бутылками с вином, тесно окруженный четырьмя деревянными шезлонгами, на земле стояла огромная бутыль с водой, которую вставляют в кулер и почему — то короткие и грязные резиновые сапоги. Журчала вода, видимо, где — то поблизости тек ручей, да временами сочно жужжал пропеллером флюгер на коньке домика для гостей.
Было пасмурно и тепло, если не сказать душно, я начал скучать буквально с первых же минут пребывания в этой обители отшельника.
Бородач и Юля тихо переговаривались, он помогал ей с мольбертом давал какие — то наставления, я отодвинул один из шезлонгов, уселся в него, лицом к ним и стал шерстить свой телефон - волынка обещала быть долгой, а делать здесь больше было нечего.
Потом этот старикан предложил немного выпить «перед большим делом», плеснул в бокалы пурпурного вина.
Мы все выпили до дна, включая Юлию, поскольку налито было немного, и наш нелюдимый Хоттабыч наполнил склянки снова:
- А вот что бы делал ты? - Вдруг ни к селу ни к городу спросил меня этот хрыч.
- В смысле? - Растерялся я и чуть не поперхнулся виноградиной.
- А в смысле, приехал мой компаньон Василий домой, он коллекционер, да вот Юля его знает, и видит через стекло в двери, как два вора прут через фойе картину «Под звездами» Шагала, а она у Василича любимая. Твои действия, окажись ты на его месте? - Вперил в меня свой водянистый взгляд Альберт Матвеевич.
- Ну — у, .. - нерешительно протянул я, совершенно не зная, что сказать. В тот момент я думал совсем о другом, в частности, о том, что связи моей жены с этим меценатом, оказывается, носят более глубокий характер, нежели я предполагал, раз у них есть общие знакомые, а собеседник меж тем продолжал:
- Э, нет, ты погоди, у тебя есть три варианта ответа: ты бы кинутся отбивать свое полотно у грабителей, позвонил в полицию или дал бы им спокойно уйти - они тоже люди и им тоже насладиться живописью надобно.
- Наверное позвонил бы в полицию, - задумался я. - Нет, все таки я бы ее отбил, чего бы мне это не стоило. - Браво завершил я, больше из хвастовства, нежели из чувства отваги.
Глаза Мольберта сверкнули каким - то безумным светом, он ощерился, показав гнилые, нижние зубы.
«И вот с этого замшелого консьержа Юля собирается писать картину, - мелькнуло у меня в голове. - Боже мой, миллионер, а зубы как у старой клячи».
