- А у воров при себе ножи и биты, тогда как? - Еще шире осклабился наш «консьерж».
- А у меня автомат Калашникова с двумя рожками, - с вызовом ответил я, чтобы покончить с этим идиотским допросом. Это была явная нескромность, почти хамство.
Жена попробовала перевести разговор на какую — то стороннюю тему, но мой визави кипятился, ему явно не нравилось мое поведение.
И тут откуда то из леса прибежали два черных ротвейлера, они стали радостно виться вокруг хозяина, пружиня на задних лапах и норовя лизнуть его в косматые брови.
Было видно, что общение с собаками старикосу явно по душе, он подобрел и кажется забыл о тех самых условных грабителях и бесценном полотне Шагала «Под звездами».
III.
А дальше было вот что: Альберт развалился в шезлонге напротив мольберта, Юлия писала, то и дело кидая взгляд на своего натурщика. Малевала она как — то напористо, почти зло. Я оставался на своем месте, как бы сбоку от них, лицом к ним, с права и слева от меня сидели черные собаки, тоже внимательно наблюдая за увлекательным процессом создания шедевра.
О чем я думал? Да все о том же. Думал, что меценат по такому случаю мог одеться приличнее, гадал будет ли он угощать нас обедом и не понимал, хочу ли я этого или нам лучше бы отсюда побыстрее смыться. Отношения у нас с этим фруктом как — то сразу не сложились, он не нравился мне, а я ему, кажется, еще пуще.
Иногда откуда — то сверху из воронки бело — синих облаков сваливался ветер, овевал меня желанной прохладой, гнул и раздувал траву, шел по кругу и заворачивал уголок белой скатерки на столике. Тогда начинал качаться и стучать какой — то таинственный медальон на одной из винных бутылок, и флюгер жужжал с каким — то особым остервенением.
Кажется, я еще пару раз самовольно выпил вина, не дожидаясь собутыльников, и мало — по малу тот лес перестал мне казаться неприветливым и чужим.
Время от времени Альберт вставал, подходил к холсту и оценивал работу: давал указания, ширял пальцем в полотно и что - то говорил Юле в ушко, стоя позади нее.
В общем — то их общение было взаимоприятным, глазища моей жены сияли каким — то странным восторгом, она все время с готовностью кивала и внимательно вслушивалась в советы мастера, выставляя ухо, торчащее из волны волос, а ему, похоже, нравился набросок. Этот леший в дурацкой шапке явно одаривал девушку комплиментами.
О чем конкретно они болтают мне было слышно плохо, так - отдельные фразы или обрывки фраз, но общее настроение у этой сцены было позитивное.
И вот я вижу, как он кладет ей лапу на плечо, потом приобнимает за талию, словно бы дружески слегка прижимает к себе, она снова смеется и награждает его нежным взглядом.
Потом он просовывает руку ей под платье и задирает его край, оголяя крутое, стройное бедро балерины уже до неприличных пределов.
Юля кидает на меня беглый, настороженный взгляд и снова ласково смотрит на него.
Я как — то физически ощутил, что они перешли барьер, за которым теперь все можно и дернулся, чтобы прекратить этот вертеп, но тут ротвейлер, сидящий слева от меня, как лев на парапете, предостерегающе зарычал.
Это был тот самый момент, когда я понял, что все мосты уже сожжены, и даже если между ними дальше ничего не будет, я уже никогда не смогу простить Юлии ни ее податливости, ни этого голого бедра, ни ее взгляда. Причем я даже не знал, какой из взглядов ранил меня больше — беглый на меня или томный — на него.
Собственно тут надо было что — то сделать или набить похабную рожу этому Альберту, или растоптать мольберт, или просто подняться и уйти, в другой раз я бы непременно сделал что — нибудь в этом роде, но проклятое вино самортизировало мой порыв, к тому же близкое присутствие злых псов остужало мой порыв, и я сидел, глубоко вплавившись в свою раскладную сидушку, самооправдываясь тем, что ничего поделать не могу. Рыпнись я, эти милые кобельки с железными челюстями вырвали бы мне глотку вместе с позвоночником, поэтому я сидел и с каким — то злым азартом наблюдал за происходящим.
А этот бородатый наглец лапал жену все бесстыднее: шептал ей в ухо, просовывал лапу в трусы, теперь меня подмывало желание кого — то позвать на помощь или суровым окриком спугнуть их, но я почему — то не делал этого. Не из страха, нет.
Тут уже была страшная обида и опаска, что голос сорвется. А еще … зависть. Да, да, проклятая липкая, унижающая меня зависть к этому похабному мерзавцу, к его умению и мощи, к его замесу, который явно был круче моего.
Он властно повернул ее на себя, и они сосались ненасытно и страстно. Потом он как — то очень ловко раздел девушку, выщелкнул из одежд, как спелый орешек из рубашки, разделся сам, сразу догола, остался на траве лишь в носках и той самой шапке, и его крупный, полувставший член косо торчал вниз.
Белье и одежды они побросали прямо наземь, что для нее, признанной аккуратистки, обычно было делом немыслимым.
И только тут я заметил, что на втором плане, за мольбертом на траве расстелена широкая, бежевая накидка.
Теперь я видел то, что обычно не показывают посторонним глазам — его отвисший живот, дряблую жопу, сильные, волосатые руки и седые муди на груди и в паху.
Придерживая одной рукой грудь девы, он целовал ее, то есть доставал своим противным скользким языком как рептилия жемчужинку ее сосок и аппетитно облизывал или подразнивал его, от чего дрожь гуляла по ее телу, другой же рукой он лапал и наминал ее тугую, голую попу.
Она была на голову выше своего любовника, она окончательно распустила волос, блаженно опустила веки и приоткрыла рот, словно прислушивалась сама к себе, накрыв своей рукой его каменное плечо, как эполетом, и словно твердые ягодки барбариса поблескивали ее красные ноготки.
В руках этого чудища болотного была полновесная, голая, девушка плодородная, как виноградная долина и доступная, как покоренная варварами земля. Настоящая, полнокровная самка, красивая, как сирень после теплого дождя.
Гладкая мелованная кожа, космические фиалковые глаза, плавные линии бедер, внизу в лодыжках сходящиеся чуть ли ни воедино, чуть тронутые лаком ноготки на пальчиках ног и легкий, игривый пушок на лобке.
Теперь дед вертел ее, как в каком — то диковинном танце, а я сидел, как завороженный, как проклятый, как окаменелый, не в силах пошевелиться.
Мира для меня больше не было, в фокусе были лишь эти кривляющиеся двое, бесстыже, по животному наслаждающиеся друг другом.
Его кривой, слюнявый член тыкался головкой то ей в лобок, то в верхнее устье губ и уже полностью был готов к вводу. Да, он встал и налился камнем!
Это был толстый, кривой корень, ядреный у основания и круто загибающийся кверху своей четвертой частью, увенчанной тяжелой, словно литой головкой, раздвоенной глубокой насечкой с отверстием посередине.
По тому, какой раздутой и гладкой была эта головка, готовая лопнуть, было понятно, что дед возбужден до предела.
Изящно, чуть ли не исполнив книксен, она опустилась на колени, поймала рукой его хер — ее браслеты съехали на локоть - и самовольно и страстно облизала его головку. Потом старик жестом пригласил ее на накидку, протянул ей руку, она изящным жестом вложила в нее свою — блеснуло ее кольцо - и он повел ее любить.
Он разлегся на беже кверху лицом, а она, опершись руками о землю по бокам его туловища, аппетитно отсасывала ему, то надрачивая крепкий ствол кольцом рта, то заглатывая глубоко и обреченно, как блесну, изредка посматривая на меня.
А он, приподнявшись на локтях, кайфовал, блаженно мотая головой, чуть ли не мыча, озирая ее всю - жадную, голую и бесстыжую. Бесстыже разверзлась ее возбужденная щель, как поднятая борозда с розовыми, волнистыми краями, готовая принять семя.
Первый раз он засадил ей раком в шезлонге, стиснув своими железными пальцами ее талию, и драл деловито посматривая то на ее спину, то на их тугой, стыковочный узел, где она нежно натягивалась губами на член, как кальмар на морской огурец. Опершись скрещенными руками о спинку шезлонга, она томно прикрывала глаза, и как рыба на песке широко и сухо разевала рот, изредка бросая полоумные взгляды на него, под себя и трясла своей роскошной гривой.
О, эти сочные шлепки, хлопки, хрипы и стоны! Казалось, жар их спаривания овевает меня, мне тоже было жарко до тошноты. Черные как сама смерть близкие псы ритмично дышали, вывалив огненные языки, не сводили с них глаз и пускали слюну.
К тому моменту ураган чувств, едва не разрушивший меня, схлынул, теперь я тоже испытывал какое — то дикое возбуждение от того, что какой — то вонючий дед вот так бесстыже берет свое, то есть, жестко ебет настоящую красавицу, грубо наплевав на мораль, на глазах у симпатичного, утонченного парня — ее мужа, то есть, меня.
От этого грубого унижения разгоралась во мне какая — то неведомая мною страсть, тонкий огонек которой как — то нехорошо, но так сладко лизал и плавил самый краешек моего бедного сердца.
Теперь она сидела на нем, раскинув почти прямые ноги в стороны, его член входил глубоко в ее темную нору разверзшуюся в мясистом, багровом кочане ее половых губ. Частенько он по хозяйски трогал ее клитор и раздвигал пальцами верхнее устье ее вагины, приподнимался на локтях, хватал рукой за грудь, выжимал сосок и тянулся к нему своим противным, длинным языком, а она оборачивала на него лицо, поощряя взглядом.
Меж тем он доставал ее все глубже и прожигал видимо уже до самого живого, не выдержав этой сладкой муки, она оперлась ладонями о землю перед собой и стала яростно насаживаться на него, активно работая попой и широко вращая своей гривой.
Порой она выпускала его из себя и блажно терлась вагиной о член, как о торчащий кол, опершись сзади на руки, как бы сидя на корточках и на цыпочках, словно подмахивала ему, и нанизывалась снова.
